[qpp]

На тренинге снимали на камеру, отсматривали и комментировали. Тут я предусмотрительно заткнусь, скажу только, что по сложной ассоциативной цепочке захотелось отрыть в загашниках и запостить эту длинную историю. (продолжение в комментариях)



Ираклий Андроников. Первый раз на эстраде



---------------------------------------------------------------

Юность Избранное 1955-1985

Издательство ЦК КПСС Правда

Москва 1985

OCR А.Бахарев

---------------------------------------------------------------





Основные качества моего характера с самого детства -- застенчивость и

любовь к музыке. С них все и началось. Правда, в застенчивость мою теперь

уже никто не верит. И сам я иногда начинаю сомневаться, имею ли я основания

делать подобную декларацию.

Но если бы я ошибался -- не было бы никакого рассказа. Ибо еще в

Тбилиси, будучи школьником, я самому себе постеснялся сознаться в том, что

больше всего на свете люблю музыку. Постеснялся сознаться в этом родителям,

не сказал им, что не хочу идти в университет, а хочу в консерваторию, и в

результате этих умолчаний угодил прямо на историко-филологический факультет

Ленинградского университета. Ленинград, же - это вы знаете сами - один из

музыкальнейших городов в мире. И, естественно, получилось так, что, посещая

университетские лекции и слушая предметы филологические, я душу свою

посвятил музыке. Стал бегать на оркестровые репетиции и концерты в зал

Ленинградской филармонии, зайцем проходил в классы консерватории, накупил

себе музыкальной литературы, повел дружбу с музыкантами. И некоторые

дисциплины превзошел, а иные не превзошел - уже трудно было развить беглость

пальцев.

Но в тайных мечтах мерещилось мне красное возвышение перед дирижерским

пюпитром в филармоническом зале. Казалось, это - самое счастливое на земле

место. И что стоит только подняться на эту ступеньку, повернуться к залу

спиной и взять в руку дирижерскую палочку - и вся жизнь станет ясной вперед

и назад.

У меня не было никаких оснований так далеко и так дерзко зарываться в

своих мечтаниях. Я учился все-таки не в консерватории, а в университете. К

тому же застенчивость моя не проходила. И когда я сдавал экзамены и возле

меня сидели праздные в этот момент студенты, которые пришли не сдавать, а

послушать, как отвечают другие (в наше время можно было присутствовать на

экзаменах в продолжение всей сессии и при хорошей памяти сдать предмет "с

голоса", не открывая книги), как только я понимал, что я говорю, а они

пришли слушать, как только осознавал их в ранге аудитории, а себя в качестве

выступающего, тотчас терялась связь между мозгом и языком. И язык, не

управляемый мозгом, начинал выговаривать такое, о чем я лично не имел ни

малейшего представления. Случалось, я даже замирал от неожиданности и

удивления - такие необыкновенные ответы выводил этот проклятый - то, чего я

никогда не знал и не слышал. С тех пор я понял, что, кроме других полезных

функций своих, мозг выполняет еще одну и притом очень важную - служит для

языка тормозом.

Между тем время шло, я окончил университет. Выдали мне литературный

диплом. И я поступил в Госиздат - секретарем редакция детских журналов "Еж"

и "Чиж". Были и Ленинграде такие весьма увлекательные журналы. Жизнь моя

заметно переменилась. По утрам я уже не сидел в филармонии и в консерваторию

не ходил. А находился при должности: выписывал гонорарные ведомости, читал

корректуры, беседовал с авторами, которым следовало вернуть непошедшую

рукопись. Но по вечерам был свободен, предоставлен самому себе и изображал

любовь к музыке всеми доступными мне средствами.

А тем временем, совершенно от меня независимо (потому что я к этому не

готовился), так получалось, что, бывая в гостях, я передавал свои

впечатления о людях не только в третьем, но и в первом лице. Уже произносил

от их лица целые монологи. Уже принимал на себя их образы. Подражал их

голосам, жестам, мимике, походке, артикуляции. Уже вкладывал в их уста речи,

каких они никогда, может быть, не произносили, но могли бы произнести. И

стремился к тому, чтобы эти речи передавали их характеры и манеры лучше, чем

те, которые они произносили в действительности. Поэтому, когда заходила речь

обо мне, говорили: "Это тот, который "изображает"..."

И вот однажды, едучи в один музыкальный дом, где должны были на двух

роялях играть какую-то новую симфонию, я повстречался в трамвае с известным

всему Ленинграду Иваном Ивановичем Соллертинским. Это был талантливейший, в

ту пору совсем молодой ученый-музыковед, критик, публицист, выдающийся

филолог, театровед, историк и теоретик балета, блистательный лектор, человек

феноменальный по образованности, по уму, острословию, памяти - профессор

консерватории, преподававший, кроме того, и в Театральном институте, и в

Хореографическом училище, и в Институте истории искусств, где, между прочим,

на словесном отделении он читал курсы логики и психологии, а другое

отделение посещал как студент. А получая положенную ему преподавательскую

зарплату, в финансовой ведомости расписывался иногда как бы ошибкою

по-японски, по-арабски или по-гречески: невинная шутка человека, знавшего

двадцать шесть иностранных языков и сто диалектов!

Память у него была просто непостижимая. Если перед ним открывали книгу,

которой он никогда до этого не читал и даже видеть не мог,- он, мельком

взглянув на страницы, бегло перелистав их, возвращал, говоря: "Проверь". И

какую бы страницу ему ни назвали, - произносил наизусть! Ну, если и ошибался

порою, то в мелочах. Не удивительно, что он любил викторины, из которых

всегда выходил победителем.

- Напомни, пожалуйста, - говорил он с быстротой пулемета голосом

несколько хрипловатым и ломким, преувеличенно четко артикулируя,- напомни,

если тебе нетрудно, что напечатано внизу двести двенадцатой страницы второго

тома собрания сочинений Николая Васильевича Гоголя и последнем издании

ОГИЗа?

- Ты что, смеешься, Иван Иванович? - отвечали ему.- Кто может с тобой

тягаться? Впрочем, сомнительно, чтобы ты сам знал наизусть страницы во всех

томах Гоголя. Двести двенадцатую во втором томе ты, может быть, помнишь. Но

уж в третьем томе двести двенадцатую тоже, наверно, не назовешь?!

- Прости меня! - выпаливал Иван Иванович. - Одну минуту... Как раз!..

Да-да!.. Вот точный текст: "Хвала вам, художник, виват, Андрей Петрович

(рецензент, как видимо, любил фами...

- Прости, Иван Иванович. А что такое "фами"?

- "Фами", - отвечал он небрежно, как будто это было в порядке вещей,-

"фами" - это первая половина слова "фамильярность". Только "льярность" идет

уже на двести тринадцатой!

Те, кто любит и знает искусство, помнят Соллертинского и будут помнить

его всегда - я уже не говорю о его друзьях, говорю о читателях! Без него

нельзя представить себе художественную жизнь Ленинграда 20-х - начала 40-х

годов и особенно филармонию, с которой он связал свое имя и свой талант и

где проработал пятнадцать лет. Начав с должности лектора, он стал

консультантом, потом заведовал репертуаром и, наконец, был назначен

художественным руководителем этого великолепного учреждения, которое в

высокой степени обязано Соллертинскому, ибо он воспитывал вкус публики ко

всему новому и прекрасному, направлял репертуар филармонии, самолично чуть

ли не две тысячи раз произнес вступительные слова перед концертами - в зале

филармонии и на предприятиях, куда выезжал вместе с оркестром.

Его слышали все, кто бывал в филармонии. Он был красноречив,

увлекателен, выступление его были доступны и производили огромное

впечатление своей остротою и новизной. Слышал его и я. И даже знаком был.

Но, верно, ни разу не произнес при нем ни одной фразы. Куда мне было

открывать рот! Это же был знаменитый И.И.Соллертинский. А я был никтоЗавидев

его на улице, я задолго до сближения сдергивал кепку, раскланивался еще

издали, улыбался, откашливался - и мечтал поговорить и робел.

И вдруг здесь, в трамвае, я узнаю, что мы едем к общим знакомым, и

Соллертинский, человек необычайно доброжелательный, свободный в общении и

весьма экспансивный, завел беседу со мной, как со старым приятелем.

- Видите ли, дорогой друг,- быстро заговорил он, называя меня по

имени-отчеству, отчего я вовсе потерял разум,- я мало знаю вас лично, но у

нас много общих друзей, которые помогли мне воссоздать ваш синкретический

портрет. Сознаюсь: он производит довольно необычное впечатление. Первое, что

о вас говорят,- это, конечно, о вашей странной способности изображать ваших

добрых знакомых. Причем, говорят, вы понабрались такой храбрости и даже

наглости, что изображаете их чуть ли не им же в лицо, причем проявляете

чудеса находчивости. Так, недавно в одном доме вы изображали нашего

известного писателя, который, как водится, в этот момент отсутствовал. Все

смеялись, поскольку это было наблюдательно и крайне похоже, а речи, которые

вы вкладывали в уста отсутствующего, ни в коем случае не делали чести его

уму. И в этот момент открылась дверь, и неожиданно для всех он вошел

собственной своею персоной. И все растерялись... кроме вас! Вы же весьма

ловко присобачили какое-то медоточивое славословие к весьма резкому

сатирическому портрету, так, что ничего не подозревавший писатель от

удовольствия массировал ладонью область желудка, а все остальные удивлялись

и пожимали плечами, не в силах понять, как можно так быстро оценить

обстановку и так ловко к ней приспособиться. Это ваше весьма ценное качество

- способность импровизировать и находить общий язык с аудиторией - мы

обозначим литерой "А". Буквой "Бэ" отметим тот факт, что вы окончили

университет и, как говорится, у вас имеется некоторое образование; "Це" -

это то, что вы долгие годы посещаете филармонию и у вас много музыки на

слуху; и, наконец, "Дэ" - это то, что ваш язык подвешен, как балаболка! Все

это утверждает меня в мысли привлечь вас к нам в филармонию на работу, на

должность второго лектора, вернее, лектора-практиканта. Вы поймете сейчас,

почему. Как главный лектор я имею право держать помощника (ибо не могу же

один обслужить своим языком решительно все аудитории). И у меня в настоящее

время помощник есть - это молодой человек, который, как выяснилось, дурно

знает предмет и еще хуже говорит о нем. Основное занятие этого молодца в то

время, когда он произносит свое десятиминутное слово перед концертом,

заключается в судорожных попытках оторвать на пиджаке пуговицу. Как только

он ее оторвет, у нас появится формальный повод его уволить. И я хотел бы

взять вас на его место. Не удивляйтесь, пожалуйста! Дело в том, что у нас

слишком любят читать по бумажке и слишком не любят говорить в свободной

манере, импровизируя перед публикой, общаясь с ней, находя с ней контакт.

Между тем лектор, а тем более лектор, выступающий с эстрады нашего зала,

должен знать ораторские приемы и являть образец убеждающего и красноречивого

слова. Что же касается нынешнего моего помощника, коего имел честь

упомянуть, он пишет свое корявое сочинение заранее и, не имея возможности

положить перед собою написанное, ибо перед ним нету кафедры, выучивает его

наизусть и помещает между лобной костью и очень серым веществом своего

мозга. От этого лицо его принимает выражение, несколько обращенное внутрь

себя, когда, закатив глаза, он старается заглянуть под брови и в глазах его

читается ужас: "Ах, ах! Что будет, если я забыл!" О том, что в ходе беседы

лектор должен уметь перестроиться, напоминать ему бесполезно. Недавно был

запланирован симфонический утренник для ленинградских школ, точнее, для

первых классов "А" и первых классов "Б". Но по ошибке билеты попали в

Академию наук, и вместо самых маленьких пришли наши дорогие Мафусаилы. Об

этом мой помощник узнал минут за пять до концерта. И, не имея вашей

способности учесть требования новой аудитории, он рассказал академикам и

членам-корреспондентам, что скрипочка - это ящичек, на котором натянуты

кишочки, а по ним водят волосиками, и они пищат... Почтенные старцы стонали

от смеха, но это не совсем та реакция, которая нам нужна! С вашей

способностью импровизировать бояться вам нечего. Вам надо только выйти на

публику и поговорить с нею в живой и непринужденной манере. В текущем

репертуаре вы ориентированы, наши добрые капельмейстеры, с которыми вы

дружите, отзываются о вас в весьма лестных тонах,- этим делом вы должны

овладеть с легкостью. Ну, не совсем получится в первый раз - получится во

второй... Мне кажется, что с вашей помощью мне удастся доказать, что

потрепаться - это не такое простое дело, как об этом принято

думатьСоглашайтесь, дорогой друг! Соглашайтесь! Право, это гораздо

интереснее, чем проводить время в компании каких-то мелких зверушек - я

забыл, как называются ваши журналы: кажется, "Окосевшая каракатица" и

"Обалдевшая трясогузка"?.. Ах, простите, я забыл, что это мужчины - "Еж" и

"Чиж"!.. Серьезно: переходите к нам! Неужели вы не сможете объяснить

публике, чем отличается симфония от увертюры и на сюжет какого произведения

написана "Шехеразада" Римского-Корсакова?

Что я мог ответить ему?.. Я представил себе Большой зал филармонии -

эту эстраду, этот красный бархат, мраморные колонны, чуть не две тысячи

слушателей!.. Нет, я понимал, что никогда в жизни не смогу выступить с такой

эстрады перед такой аудиторией! И, конечно, надо было сказать

Соллертинскому, что никаких вступительных слов перед симфоническими

концертами я произносить не могу. Надо было сказать, что он ошибается... Но

сказать Соллертинскому, что он в заблуждении? Возразить?.. Да я бы умер

скорее!.. И я подумал: предлагают тебе, дураку, поступить в филармонию.

Потом как-нибудь выяснится, что произносить вступительные слова перед

концертами ты не можешь. И пристроят тебя в библиотеку - будешь ты при

нотах. Или пошлют тебя билеты распространять. А я так любил филармонию, что

готов был пол подметать, так мечтал иметь хоть какое-нибудь причастие к

этому замечательному учреждению. Я пробормотал что-то неопределенное, стал

кланяться, благодарить, улыбался... Соллертинский воспринял эту восторженную

признательность как согласие и обещал похлопотать. А я на следующий день

сделал новый неверный шаг - подал заявление в редакцию "Ежа" и "Чижа" с

просьбой уволить от занимаемой должности. Я понимал, что надо пойти к

Соллертинскому и объясниться начистоту. Но для этого надо было набраться

храбрости, произнести перед ним целую речь. И хотя я понимал, что потом

будет хуже, но предпочитал, чтобы было хуже, только не сейчас, а потом. В

"Еже" и "Чиже" ничего не слыхали о том, что я собираюсь стать музыкальным

лектором, удивились, но от работы освободили. Я пришел домой, сел возле

телефона и стал ожидать звонка Соллертинского. Так прошло... восемь месяцев!

Я перебивался случайными работами, писал библиографические карточки по

копейке за штуку, а Соллертинский все не звонил. По афишам было видно, что

мой, так сказать, "предшественник" еще работает в филармонии и вакансии нет.

Но, наконец, я узнал, что место освободилось, нажал на знакомых, они

напомнили обо мне Соллертинскому. И он пригласил меня в филармонию и велел

написать заявление. Мною написанное ему не понравилось, он его скомкал и

выбросил, а своим быстрым, четким, необычайно красивым почерком написал от

моего имени совершенно другое, в котором тонко было замечено, что, "имея

некоторое музыкальное образование, между прочим, окончил Ленинградский

университет по историко-филологическому факультету". Прямо в бумаге не было

сказано, какое музыкальное образование я получил, но как бы и было отчасти

сказано.