чистое сияние вечной перемоги
От великосветского разговора я испытала наслаждение единожды в жизни. Произошло это в вагоне поезда Пекин-Шанхай, набитого разномастным людом, словно перезрелый огурец семенами.
Жёлтые люди привычно ехали по своим делам, глупые белые обезьяны запрудили поезд, чтобы прибыть в окрестности Шанхая и полюбоваться затмением.
Его звали Клаус и он был немец. Он ещё не верил, что в поезде предстоит ехать тринадцать часов ночью стоя в толкучке, на манер переполненного автобуса. Это уже хорошо поняла Мореяшма и ей было дурно. Но на её стороне была недюжинная закалка эрэфии, поэтому она частично могла отвлечься от собственных страданий и с подлинным интересом наблюдать, как осознание реальности постепенно снисходит на Клауса.
Я думаю, что в тот день учебный разговорный инглиш имел полное право, торжествуя, обернуть вокруг себя ленточку и заколоть брильянтами.
Мы про всё поговорили. Про зимнюю и летнюю погоду. Про традиции отпусков. Про кем я хочу стать и куда поеду в следующем году. Про спорт и спортсменов.
И всё это на тридцати сантиметрах вокруг пластикового столбика, сдавленные толпами китайцев.
И с полыхающим интересом в глазах. Создавали привычную реальность, не иначе.
Клаус упомянул, что едет с невестой. Из сонма сидящих на корточках вдоль коридора комков развернулся один, полыхнув на мгновение яркой стрижкой и бледной кожей, улыбнулся, приветливо помахал рукой и свернулся обратно. Тут я подумала, что в формальных моментах выдержка у европейцев будет не хуже.
Когда я плакалась на адский поезд Санни - по-моему, единственное место, где я о нём не жужжала, это дневники, - та утешающе заметила, что индийские поезда ещё хуже. Они пришли в купе первыми, и сели на нижнюю полку, совершив стратегическую ошибку. Надо было садиться на верхнюю, чтобы на голову не опиралось пять пар грязных пяток.
С тех пор я искренне надеюсь, что в моей жизни с азиатскими поездами покончено.
Жёлтые люди привычно ехали по своим делам, глупые белые обезьяны запрудили поезд, чтобы прибыть в окрестности Шанхая и полюбоваться затмением.
Его звали Клаус и он был немец. Он ещё не верил, что в поезде предстоит ехать тринадцать часов ночью стоя в толкучке, на манер переполненного автобуса. Это уже хорошо поняла Мореяшма и ей было дурно. Но на её стороне была недюжинная закалка эрэфии, поэтому она частично могла отвлечься от собственных страданий и с подлинным интересом наблюдать, как осознание реальности постепенно снисходит на Клауса.
Я думаю, что в тот день учебный разговорный инглиш имел полное право, торжествуя, обернуть вокруг себя ленточку и заколоть брильянтами.
Мы про всё поговорили. Про зимнюю и летнюю погоду. Про традиции отпусков. Про кем я хочу стать и куда поеду в следующем году. Про спорт и спортсменов.
И всё это на тридцати сантиметрах вокруг пластикового столбика, сдавленные толпами китайцев.
И с полыхающим интересом в глазах. Создавали привычную реальность, не иначе.
Клаус упомянул, что едет с невестой. Из сонма сидящих на корточках вдоль коридора комков развернулся один, полыхнув на мгновение яркой стрижкой и бледной кожей, улыбнулся, приветливо помахал рукой и свернулся обратно. Тут я подумала, что в формальных моментах выдержка у европейцев будет не хуже.
Когда я плакалась на адский поезд Санни - по-моему, единственное место, где я о нём не жужжала, это дневники, - та утешающе заметила, что индийские поезда ещё хуже. Они пришли в купе первыми, и сели на нижнюю полку, совершив стратегическую ошибку. Надо было садиться на верхнюю, чтобы на голову не опиралось пять пар грязных пяток.
С тех пор я искренне надеюсь, что в моей жизни с азиатскими поездами покончено.
Я ездила поездом Антверпен-Париж. И Антверпен-Амстердам.
И поездами деревня-Антверпен.
Ничего так было.
а в чешском круто было, он так жужжал при торможении, звук как при распиле чугунной гири, наверно. или как в сотни раз усиленный звук ногтя по доске. и дрыхнуть удобно было
на небольшое расстояние, конечно, не считается